Статья: РАJАЦ И РАЙ: НАЗВАНИЯ ВОСТОЧНОСЕРБСКИХ СЕЛ В НАРОДНОЙ ТРАДИЦИИ (2024)

2024 год стал юбилейным для постоянного члена редколлегии журнала «Вопросы ономастики», яркого представителя Уральской ономастической школы, доктора филологических наук, профессора кафедры русского языка, общего языкознания и речевой коммуникации Уральского федерального университета Надежды Владимировны Кабининой.

Рецензия на книгу: Словарь топонимов Республики Саха (Якутия): населенные пункты, наслеги, улусы, районы / гл. ред. Т. М. Никаева. - Якутск: Алаас, 2024. - 448 с. В рецензии рассматривается «Словарь топонимов Республики Саха (Якутия)», подготовленный сотрудниками кафедры русского языка Северо-Восточного федерального университета им. М. К. Аммосова под руководством доц. Т. М. Никаевой. В словаре представлены 1 066 единиц в 977 статьях, в том числе 694 ойконима, 338 наименований наслегов и 34 названия улусов. Названия 47 % улусов и районов образованы от ойконимов, 53 % улусов носят названия, образованные на иных основаниях, что стало причиной выделения названий всех улусов и районов в особом разделе с описанием и этимологическим анализом единиц. Некоторые словарные статьи читаются как увлекательное повествование об истории поселений и людей, живущих в них. Авторы собрали устные предания, отрывки из художественных и научно-популярных книг, в которых упоминаются ойконимы Якутии. В регионе проживают представители 41 народа, из них около 80 % относятся к коренным народам: 47 % населения региона составляют якуты, 28 % - русские, 3 % - эвенки, 1,5 % - эвены, 0,22 % - долганы, 0,15 % - юкагиры, 0,07 % - чукчи. Именно к языкам этих этносов относятся входящие в словарь ойконимы. В словарных статьях рассказывается о топографических характеристиках местности, об особенностях жизни якутов и других народов республики, о событиях, ставших основой для создания ойконима, и т. п. Рецензируемый словарь, безусловно, вносит серьезный вклад в отечественную ономастику, приближает создание полного топонимического словаря России.

Природные катастрофы - заметный элемент географического ландшафта и культурной жизни Австралии. Из-за климатических изменений они становятся все более частыми. Характерно, что названия, которые им дают люди, мало изучались лингвистами: это касается как Австралии, так и других регионов мира. В этой статье исследуются закономерности в наименовании лесных пожаров, циклонов и наводнений в австралийском английском (например, Black Saturday bushfires, Cyclone Linda, Brisbane floods 2011). С опорой на методологию семантико-ориентированных дискурсивных исследований и с учетом социокультурного контекста анализируется семантика таких названий. Для наименований лесных пожаров выделяются три номинативные модели, которые используются на разных этапах разворачивания катастрофы. Эти модели предполагают: 1) использование топонимов (как местных, так и широко известных), 2) использование лексем с семантикой скорби, 3) указание на день или сезон, когда произошла катастрофа. Циклонам даются личные имена (как мужские, так и женские), это обусловливает их участие в разных видах языковой игры. Названия наводнений менее оригинальны, их характерной особенностью является указание на год (например, 2011), который в памяти местных жителей связан с сильным наводнением. Установлено, что одни модели наименования природных катастроф используются для обозначения события в момент, когда оно происходит, в информационных сообщениях, направленных на предупреждение населения; другие - для преодоления травмы и формирования коллективной памяти после завершения события. В конце статьи автор намечает возможные пути эволюции именований природных катастроф в Австралии, в том числе таких катаклизмов, как периоды аномально жаркой погоды.

Настоящая статья посвящена семантике арабских личных имен коранического происхождения, зафиксированных у жителей острова Сиомпу, Юго-Восточный Сулавеси, Индонезия. Основное внимание уделяется феномену «плохих» имен, т. е. имен, образованных от арабских слов и словосочетаний с негативной семантикой. Объектом исследования является корпус личных имен школьников острова Сиомпу (2 662 имени). Из 1 173 арабских имен, зафиксированных в корпусе, 324 имени (28 %) оказались «плохими» - имеющими отрицательные коннотации в арабском языке. Некоторые «плохие» имена представляют собой однословные формы (например, Jahilun ‘Дурак’, Majnun ‘Безумец’, Khatiun ‘Грешник’ и т. д.), в то время как другие являются двусловными образованиями (например, Jabaran Syaqiya ‘Высокомерный и неблагословенный’, Qiratadan Khasirin ‘Презираемая и ненавистная обезьяна’, Afakin Asim ‘Грешный лжец’ и т. д.). Некоторые двусловные «плохие» имена - это словосочетания, взятые из одного стиха Корана, в то время как другие представляют собой комбинации слов, заимствованные из разных стихов. Данное явление, возникшее вместе с распространением ислама на острове, интересно прежде всего потому, что обычно такого рода имена в исламе запрещены. В статье показано, что на Сиомпу наречение ребенка «плохим» именем во всех случаях происходит не преднамеренно, как в некоторых других культурах, а из-за неспособности лиц, выбирающих для ребенка имя, понимать значение соответствующих арабских слов, их незнания религиозных норм и их непонимания священного текста, используемого в качестве источника имени. Выбор между однословными или двусловными именами также основан только на предпочтениях лиц, выбирающих имя для ребенка. В статье приводятся статистические данные и обсуждается феномен «плохих» имен как в региональном, так и в более широком типологическом контексте.

В статье раскрываются возможности применения дискурсивного подхода и нового понятия «урбанонимический дискурс» для изучения городской топонимии в аспекте отражения образа города и территориальной идентичности. Авторы используют семиотическую концепцию городского пространства как текста. В этом ключе урбанонимический дискурс понимается как совокупность знаковых произведений / микротекстов, которые объединяют городские топонимы с вербальным и невербальным окружением, связанным с ними семантически и пространственно. В урбанонимическом дискурсе выделяется два вида микротекстов: моносемиотические и полисемиотические. Моносемиотические урбанонимические микротексты представляют собой комплексы городских топонимов с общей номинативной темой. Полисемиотические урбанонимические микротексты - это знаковые единства из урбанонимов и невербальных произведений, соотнесенных с ними в семантико-тематическом отношении. Особо отмечается феномен урбанонимического «эха» как частная версия полисемиотических микротекстов. В урбанонимическом дискурсе Екатеринбурга выявлены такие ключевые номинативные темы, как: национальная и региональная история, литература, спорт, наука и образование, а также локальная специфика хозяйственной деятельности. С точки зрения ареалов распространения конкретных тем установлено, что в центральной части города наиболее широко представлены микротексты, относящиеся к темам истории, власти, бизнес-активности, искусства и науки; урбанонимические объединения промышленной и транспортной тематики привязаны к отдельным районам и микрорайонам. В топонимическом «портрете» города отражены приверженность историческим корням и перекличка эпох, уникальный сплав промышленности и культуры, а в микротекстах разных частей Екатеринбурга проявляются аллюзии на имена и образы уже утраченных объектов. Авторы утверждают, что использование дискурсивного подхода может лечь в основу комплексного анализа урбанонимов в других городах, что даст более глубокое представление о территориальной идентичности и будет полезно для топонимической политики и брендинга мест.

татья посвящена объяснению происхождения морфемы -ov-/-ev- в словенских топонимах типа Volovica, Rakovica, Bukovica, Brezovica и т. д. Изначально праславянский суффикс *-ov-/-ev- присоединялся к праславянским существительным с основами на u- и ū- и их производным. Вследствие формальной и семантической аналогии рассматриваемый суффикс постепенно распространился на другие существительные мужского и женского рода, особенно на существительные с основами на o- и ā-, причем решающую роль в этом процессе играли прилагательные на *-ov-ъ. В семантическом плане в анализируемых названиях морфема -ov-/-ev- присутствует в континуантах тех праславянских существительных с u- и ū-основами, а также тех праславянских o- и ā-основ, которые относятся к семантическим полям, типичным для существительных с основами на u- и ū-: к названиям растений и/или частей растений, видов животных, элементов ландшафта и т. д. Автор показывает, что анализируемые в статье словенские топонимы относятся к следующим этимолого-деривационным типам: 1) прилагательные на *-ovъ (например, Vrhovo, Bukovo, Brezovo); 2) nomina attributiva, образованные от прилагательных на *-ov-ъ с помощью суффиксов *-ьcь, *-ikъ, *-ica, *-ъkъ, *-ъka (например, Vrhovec, Bukovec, Brezovec), а также отдельных nomina qualitatis на *-ina того же деривационного типа (например, Bukovina); 3) nomina collectiva, первоначально образованные от основы на *-ov- с помощью суффикса *-ьje (например, Vrhovje, Bukovje); 4) nomina originis с суффиксом*-jane: *-ov-jane > *-ovĺane ≥ словен. -ovlje (например, Vrhovlje, Bukovlje); 5) сочетания географических терминов с прилагательными на *-ov-ьnъ, *-ov-ьskъ, *-ov-ьjь (например, Cerkovni vrh, Brezovski potok, Volovja reber), а также их вторичные производные (например, Bukovnik, Brezovnik).

В статье рассматриваются варианты специфической номинативной модели, характерной для традиционных индивидуальных прозвищ, Речь идет о закреплении во внутренней форме прозвища указания на тот или иной эпизод из жизни его обладателя. Предлагается обозначить рассматриваемую модель как модель прозвищ с ситуативной мотивировкой. В качестве источника материала используются полевые записи Топонимической экспедиции Уральского университета на территории Архангельской, Вологодской, Кировской, Костромской, Челябинской и Свердловской областей, а также Пермского края. Бóльшая часть онимов впервые вводится в научный оборот. В первой части статьи на основании зафиксированных рассказов информантов выделяются способы закрепления конкретной ситуации во внутренней форме прозвищного антропонима. Устанавливается, что наиболее частотным является использование в качестве прозвища наименования значимой детали ситуации, а также высказываний кого-то из ее участников (смешные или нетипичные для конкретного человека фразы, оговорки и ошибки в речи, автономинации и т. д.). Во второй части статьи предпринимается попытка сформулировать критерии достоверности ситуативных объяснений, представленных информантами. Подчеркивается, что стоящая за прозвищем история, как правило, обладает высокой степенью сохранности в памяти социума и легко воспроизводится, хотя и с некоторыми вариациями деталей. Косвенным подтверждением принадлежности прозвища к числу ситуативно обусловленных является его несоответствие продуктивным моделям по формальным или семантическим критериям. Также высказывается предположение, что ситуативная мотивировка может быть вторичной для прозвищ, которые с высокой степени вероятности имеют в основе другой признак. Наглядность ситуативной номинативной модели провоцирует информантов на создание и воспроизведение соответствующих пояснительных контекстов.

В статье рассматриваются независимые друг от друга внутриславянские практики имянаречения в трех различных ситуациях: во времена чешского и словацкого национального возрождения первой половины XIX в., в России и СССР в 1920-е гг. и в современных неоязыческих сообществах разных славянских стран. Несмотря на различия в историческом и культурном контексте, эти ситуации являются типологически вполне сопоставимыми. В каждой из них речь идет о конструировании новой знаковой системы, и новые антропонимы играют в этом конструировании ключевую роль наряду с другими языковыми и внеязыковыми явлениями. Построение новой знаковой системы во всех случаях сопрягалось и с конструированием ее субъекта, носителя соответствующего кода. Во всех трех ситуациях имел место антропонимический бум, массовое создание новых личных имен (неоантропонимов), которые мог бы использовать носитель нового кода. Источником мотивации при имятворчестве в национальном возрождении и в неоязычестве служат традиционные, уже ставшие архаическими славянские модели: славянство рассматривается как высшая ценность, ср. чешские «патриотические имена» 1830-х гг. Pravoslav, Rodomil, Dobromila и др.; имена неоязычников Правдомир, Будислав, Витослав и др. Антропонимические практики раннего Советского Союза, наоборот, ориентированы прежде всего на нетрадиционные модели (например, аббревиацию: Ким, Марклен, Вилена и др.), однако были зафиксированы и новые имена, созданные по славянской модели (Краснослав, Новомир). Таким образом, конструируемые новые антропонимы при всей разности причин обращения к ним основаны на общеславянских, прежде всего двухосновных, моделях, хранимых языковым и культурным сознанием. Использование такой словообразовательной модели в разных номинативных ситуациях говорит о ее континуальности и большом прагматическом потенциале.

Болгарский именослов, будучи многосоставной и открытой системой, постоянно подвергается изменениям в силу воздействия внешних и внутренних факторов. Статья основана на обширном антропонимическом материале, извлеченном из архивных и опубликованных источников, а также на собранных автором в течение последних десятилетий в Болгарии данных, что позволило выделить и описать ряд специфических стратегий пополнения антропонимикона. Значительную часть именослова составляют отапеллятивные nomina propria («астрономические», «ландшафтные», «метеорологические», «зоонимические»). Особое внимание уделяется процессам разложения полного имени на несколько, каждое из которых порождает новые антропонимы и многочисленные ряды гипокористик (Костадин - Коста, Динко и др.). Показываются диалектные семантические и морфологические различия антропонимов. Характеризуются фонетические процессы при трансформации имен собственных: оглушение и озвончение, эпентеза и протеза, апокопа и синкопа, элизия. Приводятся основные суффиксы для образования и модификации антропонимов, отмечено, как их продуктивность и статус меняются во времени. Прослеживаются процессы заимствования, перевода и адаптации иностранных имен собственных. Констатируется, что женские антропонимы по численности и разнообразию значительно превышают мужские. Подробно исследуется неоантропонимизация, обусловленная, с одной стороны, творческим отношением болгар к именам собственным, с другой - регламентированными практиками в имянаречении и установками на трансмиссию родового имени. Выделяется роль нарративов, уточняющих и корректирующих генезис и морфологию имени собственных. Автор приходит к выводу, что, несмотря на усиление глобализации в болгарской антропонимической системе, архаические процессы в именовании адаптируются к инновациям, они сохраняются и останутся актуальными в будущем.

Статья представляет собой первую часть планируемой авторами серии работ, посвященных антропонимам неславянского происхождения в «Актах Соловецкого монастыря» - опубликованном источнике, ярко запечатлевшем историю значительной части Беломорья в XV-XVI вв. В настоящее время к исследованию привлечен только первый том, содержащий 428 грамот (1479-1571): в нем приведено не менее 80 антропонимов, имеющих неславянские истоки. В статье рассмотрена относительно небольшая часть этого корпуса - 15 имен. Антропонимы анализируются в ключе широко понимаемой этимологии, включающей, наряду с предлагаемыми апеллятивными параллелями, мотивационные гипотезы, типологические аргументы, размышления авторов по поводу уже имеющихся интерпретаций отдельных имен. Методика исследования, базирующаяся на достаточно богатом опыте предшествующих работ по антропонимии Европейского Севера России, подробно охарактеризована во вводной части статьи. Как выявлено авторами, в большинстве своем антропонимы неславянского происхождения представлены в отчествах «русского типа» в составных именованиях, где другими компонентами становятся православные календарные имена и их формы (Куземка Федоров Валуев, Власко Ошмуев, Семен Иванов сын Сулгопяев и т. п.). Тем самым в рассматриваемый период прослеживается уже ставшая значительной степень христианизации и, соответственно, обрусения части неславянского населения Беломорья. При этом, однако, иноязычные антропонимические системы еще продолжают существовать, на что указывают отдельные номинации. При анализе антропонимов с точки зрения происхождения с очевидностью прослеживается доминирование прибалтийско-финских имен; есть редкие тюркизмы (*Байгуз и, возможно, Кудаш) и столь же редкие антропонимы с вероятными саамскими истоками (Чюхча и, возможно, *Нузча). Исходя из очерченной во введении региональной этнонимической картины, для большинства прибалтийско-финских антропонимов следует предполагать карельские истоки.

В ряде традиций низшей мифологии, помимо духов-хозяев ландшафта, флоры, фауны, стихий, болезней, сфер деятельности и т. д., существуют представления о некоем особом антропоморфном существе - «диком человеке». Он скрытно обитает где-то на неосвоенных территориях, иногда вступая в соприкосновение с окрестными жителями. Местными традициями он рассматривается как создание из плоти и крови, отличающееся от «духов» всех разновидностей, но в полной мере не относящееся ни к животным, ни к людям. Представления о нем отражены в текстах фольклорной прозы, в древних и средневековых письменных памятниках, в изобразительных сюжетах, обрядовых практиках и перформансах. В разных регионах «дикий человек» может называться по-своему, однако за этим многообразием стоит ограниченное количество продуктивных моделей, согласно которым персонаж в каждом случае определяется по какому-либо одному доминантному признаку. Изучение подобных моделей способствует определению семантического поля, в котором складывается данный образ, выявлению его этно- и культурно-специфических типов, реконструкции их исторических связей, в конечном счете - пониманию генезиса и развития самого представления о «дикости». У таких названий есть определенный потенциал ономастизации - с одной стороны, образования на их основе топонимов (обычно оронимов), относящихся именно к данному, единичному природному объекту, а с другой - их «индивидуализации», когда в ряде фольклорных и литературных нарративов дикий человек как представитель того или иного типа (один из множества) становится вполне конкретным персонажем, существующим вне общности с другими ему подобными, или обретает статус мифологического «хозяина» остальных диких существ, которые обитают на данной территории, вследствие чего его «родовое» обозначение становится своего рода собственным именем.

В статье идет речь о возникновении и путях развития образа создателя армянского алфавита святого Месропа Маштоца в церковной традиции и фольклоре Армении, где его творение считается божественным чудом. Выявляются связи его образа с языческим богом Тиром - писцом верховного бога Арамазда, «показывателем и толкователем снов» (erazac‘oyc‘ erazahan). Сопоставление христианских образов с древними божествами в первую очередь опирается на соответствие их функций. Так, Маштоц служил при царском дворе писцом-секретарем (как Тир был писцом царя богов), а его чудесное видение - десница, пишущая буквы на камне, - очевидно, сравнимо со сном. Сны армянам начала V в., еще не до конца оторванным от язычества, посылал бог Тир, «показыватель снов». В свете этой интерпретации образа наиболее вероятной представляется связь имени Маштоца с созвучным апеллятивом maštoc‘ ‘скребница’, ‘инструмент для соскабливания волос / шерсти животных’ (дериват с суффиксом -oc‘, от корня mašt- со значением ‘скоблить, скрести, сдирать’). В древних языках писание ассоциируется со скоблением / царапанием в связи со способом писать на воске, глине и на твердых материях (ср. греч. γράφω ‘скрести, писать’, γραμματεύ. ‘писец, секретарь’, лат. scribere ‘скрести, писать’, scriba ‘писец, секретарь’). Слово maštoc‘ в древности могло означать ‘инструмент для скобления / процарапывания / писания’, позже и ‘писец’; в последнем значении лексема стала эпитетом наследника бога Месропа.

Публикация посвящена топонимии Сибири. В статье впервые представлена попытка подробного анализа этимологии речной системы р. Амур с позиции пространственной ориентации эвенков и родственных народов тунгусо-маньчжурской группы. В основе методологии исследования лежит метод лексического анализа с учетом специфики агглютинации тунгусо-маньчжурских языков. В работе использованы материалы этнографии, фольклора и результаты предыдущих разысканий по теме. Представленные этимологические версии опираются на объективный анализ ландшафтно-географических характеристик рассматриваемых водных объектов. В результате исследования авторы приходят к следующим выводам. 1. Целостное восприятие речной системы Амура в пространственной карте тунгусо-маньчжурских народов отличается от современной картографии и объединяет в единую систему рр. Хайлар, Аргунь, Шилка и Амур. 2. Верховьем речной системы Амура в пространственной карте эвенков считаются рр. Хайлар (эвенк. Һāй(ā)лāн, Һāй(ā)лāр) ‘Верхушка, лоб (речной системы)’ и Аргунь (эвенк. Һэргӯн, Ӓргӯн) ‘Низовье (верхней части)’. 3. Название р. Шилка (эвенк. Шилки, Силки) и обозначение верхнего течения Амура (эвенк. Шилкир, Силкир) образованы от лексемы силки, шилки ‘узкая долина’, что обусловлено соответствующими ландшафтными характеристиками (относительная малая ширина водотока, ограниченного протяженными горными системами). 4. В тунгусо-маньчжурских языках нижнее течение р. Амур после впадения р. Сунгари носит имя Маӈгу / Маӈму ‘Большая река’. 5. Гидроним Амур (исходно Амар) имеет тунгусское происхождение и дословно означает ‘Задняя, последняя часть большой реки’. 6. Закрепившийся в картографии вариант гидронима Амур распространился из языка конных эвенков-солонов, сохранившего влияние чжурчжэньского языка.

Русское название эрзи и мокши мордва (с XII в.) является экзоэтнонимом и не имеет источника в мордовских языках. Распространенное мнение об образовании его с помощью русского собирательного суффикса -ва не соответствует действительности: такого суффикса, который бы сочетался с именными основами, в древнерусском языке, по всей видимости, не существовало. Грамматический анализ рус. мордва позволяет прийти к выводу о том, что форма возникла в рамках парадигмы склонения существительных на *-ū из первоначального этнотопонима *морды. Ранние фиксации этого слова - топоним Μορδία у Константина Багрянородного (X в.) и этноним Mordens (< гот. *mordja-/*mordi-) у Иордана (VI в., информация IV в.) - также подтверждают прототип *mordi-, который принято возводить к иран. *marta-/*mart(i)i̯a- ‘человек, смертный’, но конкретные пути заимствования иранского слова остаются неясными. Этнонимическая модель «‘человек, люди’ → автоэтноним» для обществ, стоящих на стадии раннего политогенеза, непродуктивна, и в иранской ономастике *marta- в чистом виде как этноним никогда не использовалось. Источником рассматриваемых слов является иранский этноним (изначально, возможно, соционим) *må̄rdi-: ав. marəδa-, Μάρδοι / Ἄμαρδοι античных авторов, букв. «убийца» - название кочевых воинственных иранских племен, живших во второй половине I тыс. до н. э. в Южном и Восточном Прикаспии вплоть до низовьев Амударьи и, вероятно, севернее. Перенос его в Поволжье произошел в первые века н. э. с миграцией воинских групп, оставивших на правобережье Волги ниже устья Оки памятники андреевско-писеральского типа. От этих иранцев этноним (соционим) *må̄rdi- был заимствован готами (Mordens), от них попал к византийцам (Μορδία), а из греческого языка не позднее первых веков II тыс. н. э. - в древнерусский (*морды > мордва).