Проанализирован рассказ А. Платонова «Никита», первоначально названный писателем «Добрый кит», в котором окружающая действительность представлена через восприятие пятилетнего мальчика, ежедневно преодолевающего сиротство. Он наделяет одушевленностью, разумом и чувствами видимые им предметы и определяет их через термины родства, имена собственные и другие языковые единицы, освоенные к этому возрасту. В мифологической картине мира Никиты существует «свое», которое связано с образом дома и двора, отгороженного забором от «чужого». Ежедневно выполняя функцию хозяина, которую отводит ему мать, Никита должен сохранять гармонию окружающего его мира – жить смирно, т. е. в родстве со «своим» миром, не допуская никого чужого и не лишая жизни поименованных, а значит, одушевленных обитателей.
Исследуется мотив мыши / мышеловки в романе «Отчаяние» В. Набокова. Доказывается, что двойники-антагонисты центрального персонажа аллюзивно связаны с образами кота / льва, а в облике и поведении Германа прослеживаются ассоциации с образом мыши, который актуализирует семантику малости и корреспондирует с «Записками из подполья» Ф. М. Достоевского. Завершающий семантику мотива образ мышеловки отсылает к известной «гамлетовской» сцене, но она дана в трансформированном виде. «Мышеловкой» становится созданный персонажем текст, который в ситуации отсутствия очевидцев свидетельствует перед автором и против автора, проявляет несостоятельность замысла Германа избавиться от «мышиного» в себе и занять позицию хозяина своего бытия.
Не исследовавшийся ранее механизм системной перестройки поэтики Бунина в начале XX в. изучается на разных уровнях: образном, сюжетном, тематическом. Последний представляется наиболее важным для понимания резкого перехода Бунина от народническо-толстовской «идейности» (преобладавшей в его творчестве 1890-х гг.) к философичности, близкой ранним символистам (определяющей поэтику рассказов 1900-1902 гг.). Редуцирование традиционных «идейных» мотивов, связанных с народническими и толстовскими идеологемами, привело к появлению пейзажных зарисовок, размышлений о красоте мира и непостижимости Божьего замысла. Показаны изменения поэтики: от персонажей к сюжетам, от сюжетов к новым способам оформления идей внутри нарратива. Наряду с демонстрацией динамики творчества писателя сделан ряд выводов, характеризующих бунинскую «модерность».
Реконструируются причины интереса Толстого к историческому сюжету о самозванце. Сопоставлены три редакции рассказа о Пугачеве конца 1860-х – середины 1870-х гг., рассмотрены его творческая история и взаимосвязи с другими произведениями «Первой русской книги для чтения» (1875). В центре внимания находится поэтика эквивалентностей – повествовательная техника, которую писатель именовал «лабиринтом сцеплений». С ее помощью, как показано в работе, писателю удалось включить рассказ о Пугачеве в широкий контекст отечественной и мировой истории, общественных и природных закономерностей, соотнести образ самозванца с известными персонажами фольклора и художественной литературы.
Рассматривается формирование пространственных представлений в сознании писателя и способы их репрезентации в художественном творчестве на примере биографии В. И. Даля и его цикла рассказов, очерков и сказок «Картины из русского быта». Используется методология «имажинальной географии», соединяющая методы когнитивной географии, психологии, языкознания, литературоведения. Одна из важнейших задач исследования – понять авторскую специфику моделирования пространства, оригинальные способы создания географических образов, интерпретации пространственных представлений в контексте литературного дискурса. Как показывает жанрово-когнитивный анализ цикла «Картины из русского быта», в частности рассказа «Осколок льду», репрезентация пространственных впечатлений осуществлялась чаще всего в сказочной жанровой форме, а интерпретировались они писателем в мифологическом, историческом, социально-психологическом и этологическом аспектах.
Приступив к редактированию «Вестника Европы» в 1808 г., Жуковский в «Письме из уезда к издателю» анонсировал идиллическую авторепрезентативную модель «малого круга» («petit cercle»), которую он раньше выстраивал в лирике, переписке и дневниках. Эта модель была проигнорирована М. Т. Каченовским, ориентировавшимся на разночинскую модель «литератора-труженика». В «Российском музеуме» модель «малого круга» оказалась адаптирована к карамзинистскому контексту, «малый круг» чувствительных душ превратился в узкий круг избранных талантов, а враждебная «малому кругу» сила судьбы оказалась функционально сопоставлена с завистью их литературных противников. Наиболее плодотворным для карамзинистской рецепции оказалось амплуа Жуковского как «русского Тиртея». Оно стало точкой, в которой чаяния карамзинистов совпали с внутренними устремлениями Жуковского к идиллическому идеалу.