Работа посвящена, с одной стороны, рассмотрению генезиса идей Л. Н. Толстого о «непротивлении злу насилием» в контексте русской мысли XIX в., с другой - ретроспективному восприятию «непротивления» в эпоху Серебряного века, в годы революции и Гражданской войны, а затем в эмиграции. На основе религиозно-философских трактатов Толстого, работ и высказываний видных толстовцев, а также свидетельств современников автор попытается воссоздать культурологический фон толстовства и ответить на вопросы: насколько «непротивление» было востребовано русским обществом конца XIX столетия? какие психологические и культурно-философские практики вызвало к жизни толстовское «непротивление»? Автор приходит к выводу, что идеи Толстого следует рассматривать в динамике: от трактата «В чем моя вера?» к статье «Неделание» и антивоенным статьям начала XX в. В ситуации Русско-Японской войны Толстой не так уверенно говорит о непротивлении, как раньше. Продолжая пользоваться категориями нравственной логики, он ощущает в происходящих событиях знакомую ему в молодости мистериальную логику войны. Рецепция же публицистики Толстого еще более показательна. Если Вл. С. Соловьев и В. В. Розанов в последние годы XIX в. еще полемизируют с Толстым традиционно: с точки зрения несоответствия «непротивления» основам христианства, то Д. С. Мережковскому и Л. Шестову, пишущим о Толстом в начале XX в., «непротивление» совершенно не интересно: их больше занимает сущностное понимание писателем Бога как эманации добра. С началом Первой мировой войны толстовское отрицание насилия продолжает существовать в обществе и литературе, возрождая идеи Толстого времен Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Окончание войны породило идею моральной ответственности Толстого за пораженчество. Новая большевистская власть тоже воспринимала «непротивление» как ложную ценность. Последнее перечитывание «непротивления» относится к первым годам эмиграции (работа И. А. Ильина). Как в «красной», так и в «белой» среде толстовство было признано несостоятельным и к концу 1920-х гг. окончательно сдано в архив.
В статье рассматривается сюжетный механизм, открывающий Нехлюдову, герою романа «Воскресение», возможность нового рождения. Он отправляется в Сибирь вслед за осужденной на каторгу женщиной, ведущей по его вине греховный образ жизни. Дорога, как доказывает автор статьи, испытывает героя на способность выполнить возложенную им на себя самоискупительную миссию. Именно в дороге, обладающей значимым с точки зрения проблематики романа сюжетным потенциалом, раскрывается по-настоящему нравственный потенциал его личности. Чтобы выйти из нравственного тупика, от него требуется самостоятельное решение, без оглядки на мнение окружающих. Ожидающую его дорогу он воспринимает как возможность преодолеть автоматизм сложившегося и лишенного для него теперь всякого смысла существования. Решение отправиться в дорогу вслед за Масловой открывает еще и возможность самостоятельно выбрать свою судьбу. Только так, выйдя за границы привычного образа жизни и проявив готовность к внутренним изменениям, он может заново обрести самого себя. Сменив неподвижность как образ жизни на непредсказуемое по своим последствиям движение, он становится человеком дороги, где его ожидают не только перемещения в пространстве. Дорога несет с собой для него реальную возможность серьезных внутренних перемен. Завершение сюжета дороги побуждает Нехлюдова искать новую форму движения, которой становится путь, символ нравственного воскресения. Сюжетно мотивированное обращение к Евангелию конкретизирует переход дороги в путь души. В финале романа, как показано в статье, высвечиваются онтологические проблемы, ставшие главными для героя, открывшего для себя личную связь с абсолютом и сознающего себя как человека пути.
В статье с помощью подходов, характерных для культурной микроистории, осмыслены механизмы взаимопроникновения явлений культуры на границах разных областей искусства и науки, литературы, музыки, книгоиздания. Деятельность писателя, драматурга, критика, переводчика Дмитрия Васильевича Аверкиева (1836-1905) рассматривается как культуртрегерство, проявившееся в приобщении русской публики к ценным и важным достижениям европейской литературы и науки. Благодаря Аверкиеву русский читатель впервые познакомился с «Разговорами» Гёте, обратившими на себя внимание Н. С. Лескова, А. П. Чехова, В. В. Розанова, Д. С. Мережковского, П. А. Флоренского, читал произведения Ф. Купера, П. Мериме, О. де Бальзака, Л. Стерна, А. Ф. Прево, научные труды по физике, химии, физиологии, энтомологии, переведенные на русский язык просто, ясно и доступно. Адресатом Аверкиева были не только хорошо образованные и сведущие в науке люди, но и широкий круг обычных читателей, для которых работала издательская империя А. С. Суворина «Новое время». Примером того, какой отклик в принимающей культуре получила переведенная Аверкиевым книга, могут быть маргиналии П. И. Чайковского на страницах труда Дж. Лёббока «Муравьи, пчелы и осы» (1884). Знакомый с творчеством Аверкиева и просивший его написать либретто для несостоявшейся оперы о Ваньке-ключнике, в этом случае Чайковский был увлечен наблюдениями над муравьями, особенно в той части, где они напоминают людей.
В статье предлагается еще раз задаться вопросом об особой роли Хлестакова в комедии «Ревизор» в контексте давней полемики между писателем Сергеевым-Ценским и литературоведом Ю. В. Манном. С. Сергеев-Ценский увидел в Хлестакове не обыкновенного враля, а большого художника, гениально сыгравшего роль того, за кого его приняли. Это суждение писателя было оспорено. С точки зрения Ю. В. Манна, Хлестаков не выходит за пределы своего кругозора - его воображение дерзко, но убого и тривиально. Таким образом «гений» и «ничтожество» стали признаками одного и того же лица. Гоголь наделил Хлестакова характеристиками, которые связывались в сознании писателя и с ним самим, и с именем Пушкина. Одна из них - неуемное воображение и язвительный смех, а другая - завораживающий протеизм. Только при достижении их союза Гоголю удалось осуществить свой замысел - «собрать в одну кучу все дурное в России» и «за одним разом посмеяться над всем». Особое внимание в статье уделяется пушкинскому контексту. Сближение Хлестакова и Пушкина рассматривается в перспективе гоголевского текста о Пушкине, а точнее, того важного плана, где развивается идея пушкинской всеотзывности. Очевидно, что семантическая конфигурация образов Пушкина и Хлестакова у Гоголя одна и та же. Ее определяют отсутствие личностной определенности и обусловленная этим возможность трансформации. Хлестаков предстает перед «Городничим и Ко» в тех образах, которые рисует их воображение. Художническая гениальность Хлестакова как раз и состоит в том, что он заставляет поверить в создаваемые им фигуры воображения самого себя и других. При этом в статье отмечается неслучайное различие между Хлестаковым, уносящимся под «сень струй» в доме городничего, и Хлестаковым, выказывающим саркастическую меткость наблюдения в письме к Тряпичкину. Гоголевский Хлестаков дополняет пушкинского подобно тому, как Гоголь дополняет Пушкина в своих размышлениях о нем. Отдавая должное Пушкину, Гоголь тем не менее отказывал ему в значимости для современности. Желание к пушкинскому прибавить и гоголевское могло повлиять на логику авторского поведения в комедии «Ревизор».
В статье рассматривается влияние святоотеческого учения о прилоге на формирование художественного образа козака Андрия в повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба». Согласно учению христианских богословов, любой грех начинается с помысла (мысли) или образа (представления), с которыми устанавливается собеседование человека - сочетание, в разбираемом случае - с образом панночки, и этот образ постепенно слагается в непреодолимое желание Андрия увидеть красавицу. Находясь в плену этого желания человек, и совершает грехопадение (страсть). Все эти пять стадий в развитии греха и проходит Андрий. Первоначально у него появляется в мечтах абстрактный образ красавицы, затем, уже наяву, он увидел польскую панночку, и она пленила его своей красотой. Происходит постоянное обращение Андрия к этому женскому образу. Узнав, что она находится в осажденном козаками польском городе и голодает, Андрий пробирается к ней, забыв о своем долге и чести, предав отчизну, веру и боевых товарищей. Его нераскаянный грех влечет за собой еще один - сыноубийство Тараса Бульбы.
Работа посвящена, с одной стороны, рассмотрению тургеневского «стихотворения в прозе» «Щи» в аспекте событийности, с другой - иллюстрации тезиса о том, что нарратологический инструментарий может позволить поставить интерпретацию на прочный фундамент верифицируемых суждений. Автор пытается показать, что «Щи» при всей своей кажущейся простоте зачастую интерпретируются не вполне корректно, поскольку аналитики исходят из того, что горе барыни и горе бабы идентичны. Автор приходит к выводу, что это положение, безусловно, верное с «житейской» точки зрения, оказывается в корне ошибочным с точки зрения нарратологической. События, которые переживают барыня и баба, идентичны по критерию неожиданности и в то же время различны в плане релевантности. Бабе-вдове, потерявшей единственного сына, «первого на селе работника», буквально грозит голодная смерть; барыня же, потерявшая «несколько лет тому назад девятимесячную дочь», в силу своего социального положения автоматически избавлена от подобных угроз. Однако при этом баба переживает событие как полное его отсутствие, ведет себя так, как будто ничего не произошло, тогда как барыня вспоминает, что, переживая смерть дочери-младенца, отказалась от уже нанятой «прекрасной дачи» и провела все лето в городе. Между героинями Тургенева возникает почти чеховской силы коммуникативный барьер, усиливающийся тем, что рассказчик проникает в сознание барыни, делая его «прозрачным» для читателя, а внутренний мир бабы остается для последнего полностью закрытым.
В статье предложен аналитический обзор реализации лирического субъекта в армянском тексте русской поэзии. Для локального текста важна внешняя по отношению к пространству Армении точка зрения, совпадающая с национальной или нет. Ее выразителем становится лирический субъект. В хронологической последовательности - от XVIII до XXI столетия описана эволюция образа лирического субъекта в стихотворениях русских поэтов об Армении - от собственно автора (в классификации Б. О. Кормана) через ролевого персонажа, к лирическому герою. Сначала Армения упоминается в связи с сюжетом о Ноевом ковчеге или как часть турецкой темы, образ лирического субъекта не складывается. Затем появляется лирическое «я», которое созерцает экзотику далекой страны. XIX в. дает преимущественно образцы ролевых персонажей, с помощью которых русские поэты стремятся вжиться в судьбы армянского народа и примиряют маски страдающих, гонимых, но непокоренных армян. Во всех этих масках отсутствуют личные лирические мотивы и преобладает мотив страдания и гонимости. Перелом наступает в начале ХХ в. в связи с преступлениями геноцида, на которые горячо откликается русская поэзия. Появляется лирический субъект, который чувствует себя приемным сыном многострадальной земли. История Армении учит его мужеству и состраданию, пробуждает христианское чувство вины. Знакомство с яркими представителями армянской культуры и науки делает его причастным к этой великой культуре и истории. Постепенно Армения становится объектом восхищения, любви и источником творческого вдохновения, куда хочется возвращаться снова и снова. Полнота проявления образа лирического субъекта угасает в XXI в., уступая место культурному и философскому осмыслению Армении. В статье также отмечены некоторые авторские особенности воплощения образа лирического субъекта в стихотворениях об Армении.
Семантическое комбинирование песни и драмы приобретает порой совершенно непредсказуемые конфигурации. Если в самом начале подобное сосуществование заключало в себе больше актуальный и естественный (т. е. исторически складывающийся) художественный потенциал (как в драматургии Александра Сумарокова), то теперь способы такого взаимодействия не просто разнородны апостериори, но и весьма многочисленны (например, музыкально-поэтические (рок- / рэп-)спектакли «Звериная лирика», «TODD», «Копы в огне», «Орфей & Эвридика»). Однако в статье внимание сосредоточено преимущественно не на синкретическом, а на принципиальном семантическом / семиотическом аспекте взаимовлияния отечественной классической драматургии и близкой поэтике рока андеграундной песенной поэзии. Условные результаты, касающиеся художественной коммуникации указанных в названии работы текстов, можно классифицировать на уровне жанровых (послание), интертекстуальных (лексический и семиотический срез), парциально-контекстуальных (инкорпорирования непрямого характера), глубинных (метафизический компонент) смысловых решений. Системный и систематический анализ взаимосвязей песни и драмы впоследствии позволит не только обнаружить не использованные ранее экспериментальные резервы в области межродовых литературоведческих исследований, но и, скорее всего, установит их синергетическую активность, открывающую еще не изведанные мета-пути в истории и теории литературы.
Статья посвящена анализу особого типа сюжета, именуемому сюжетом перевода в роман - в соответствии с метафорой творчества как перевода человеческого бытия в эстетический план, развернутой М. М. Бахтиным в работе «Автор и герой в эстетической деятельности». Сюжет перевода в роман характеризуется как особая форма металитературной рефлексии. Он сосредоточен на изображении событий взаимодействия автора и его героев в пространстве единого хронотопа. Центральным из них в рамках сюжета перевода является событие превращения Другого в литературный персонаж. В концепции Бахтина «завершение героя» вненаходимым автором описывается как выражение «эстетической любви». В статье ставится вопрос о возможности освоения литературой события перевода как события «дара любви», если в рамках этого сюжета снимается граница между миром творения и миром творимым и становится неосуществимой позиция вненаходимости. Материал статьи составляют шесть повествовательных произведений из русской и зарубежной литературы XIX-XX вв., а также один кинотекст. В большинстве привлеченных текстов с сюжетом перевода авторская деятельность изображается как насильственная и разрушительная для героя. Рассматриваются фантастическая реализация сюжета перевода в повести Н. Д. Ахшарумова «Натурщица» (1866), психологическая - в романе И. А. Гончарова «Обрыв» (1869), сатирическая - в романах К. Вагинова «Козлиная песнь» (1927) и «Труды и дни Свистонова» (1929), реалистическая - в пьесе испанского драматурга Х. Майорги «Мальчик за последней партой» (2006) и ее экранизации французским режиссером Ф. Озоном в фильме «В доме» (2012), социально-фантастическая - в романе А. Житинского «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» (1987). Осуществление мотива «эстетической любви» обнаруживается только в последнем произведении, где автор сознательно отказывается от трансгредиентной позиции во имя единения с героем - в соответствии с идеей всеединства, выработанной в рамках русской религиозной философии. Намечаются перспективы в изучении повествовательных форм рефлексии о взаимодействии автора и героя.
Конец ХХ века не так объемен на появление новых лиц, новых авторов. В прозе авторитетом пользуются постмодернисты, исчезает конструктивная отечественная проза, замещается литературный мир симулякрами, другой реальностью. Социальный фон не так активно вводится в ткань произведений, хотя маркерами эстетических изысканий остаются В. Аксёнов, А. Кабаков, В. Маканин, А. Слаповский. В драматургии также наблюдается кризис мыслей, идей. Выражается это не столько в отсутствии строгой концептуальности точки зрения, сколько в недостаточности взгляда. Тексты «новой драмы», а это О. Богаев, Е. Гремина, Д. Липскеров, О. Мухина, М. Угаров и другие, только формируют иной живой поток развития фабулы, работают над вероятной передачей нового жизненного фона. Примерно такая же ситуация наблюдается в поэзии. Однако неплохо разрабатывается формат рок-поэзии, читаются и удачно выстроены тексты А. Дементьева, Б. Кенжеева, Д. Новикова, О. Чухонцева и Бориса Рыжего. Лирика последнего и будет интересовать нас в рамках данной статьи. Цель работы заключается в вероятной аргументации тематической открытости лирики Бориса Рыжего. Формат его стихов имеет как классический, так и модернистский вид. Мир поэзии Бориса Рыжего сложен, многомерен, пространственные границы размыкаются за счет явной отсылки к текстам А. С. Пушкина, Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, Александра Блока, Иннокентия Анненского, Сергея Есенина, Георгия Иванова, Бориса Пастернака, Иосифа Бродского. При этом Б. Рыжий не столько копирует классиков, сколько учится у них явной открытости к читателю. Можно предположить, что модусами тематической открытости поэзии Бориса Рыжего является дискурсивный характер, модель интертекстуальной игры, переложение нарративного уровня, стилизация.