Научный архив: статьи

Финал романа И. А. Гончарова «Обрыв» (он же, по сути, финал всей романной трилогии писателя) до сих пор остается неразгаданным, а значит, по сути, неясен главный замысел всей трилогии («Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»). В статье главные герои трилогии рассмотрены с точки зрения задушевной для автора идеи о способности человека оставаться «идеалистом» (то есть человеком, не теряющим христианского идеала) во враждебных жизненных условиях, заставляющих «смириться» и приспособиться к неидеальной реальности. Способность к бесконечному движению ввысь демонстрирует только один (автобиографический) герой - Райский. Его духовное развитие в романе - это движение от «страстей» («мытарства») - к «любви», которая «движет солнце и светила». Если смотреть на финал «Обрыва» с традиционной точки зрения, он может вызвать недоумение («концовка „Обрыва”… оставляет вопросов больше, чем ответов»): конца истории, по сути, нет, поездка в Италию, впечатления Райского от музеев, искусства и «старых камней» Европы описаны в нескольких абзацах и могут показаться сумбуром. Кажется, что, собственно, никакого финала в романе нет: герой просто переместился в пространстве. Но если взглянуть на концовку романа с точки зрения громадных авторских задач, поставленных в трилогии, его запросов на изображение «подлинного идеалиста», человека, способного, несмотря на свои слабости, ценить «небесное» выше земного, стремящегося к «нескончаемой работе над собой», имеющего в себе свойства апостольского ученичества у Христа и идущего за ним все выше и выше, открытый финал романа - единственно верное художественное решение.

Проблематика исследования связана с неопределенностью смысловых механизмов интертекстуального взаимодействия романа Сологуба «Мелкий бес» и повести Пушкина «Пиковая Дама». В исследовательской литературе отмечались частные переклички между этими произведениями, однако системная семантическая связь этих двух текстов до сих пор не выявлена. Гипотеза работы заключается в том, что «Пиковая Дама» Пушкина выполняет функцию структурного прототипа для романа Сологуба «Мелкий бес». Этот структурный прототип собирает в единое смысловое сюжетно-организованное целое отдельные реминисцентные элементы текста Сологуба. Доказано, что Сологуб использует ключевые семантические блоки «Пиковой Дамы» Пушкина, при этом в тексте-реципиенте эти блоки включают в себя как темы, так и мотивы и образы. К числу значимых элементов относятся тема карт, мотив карточной зависимости, мотив сумасшествия, мотив прагматичной женитьбы, «двоящиеся» инфернальные женские образы. Показано, что специфика реализации этой нарративной структуры в тексте Сологуба связывается с инверсией пафоса: пушкинский иронический пафос трансформируется в бурлескно-трагический, а трагические коннотации встраиваются в парадигму комического. Все это позволяет сделать вывод о том, что гротескнопародийная функция является ключевой для интертекстуального диалога Сологуба и Пушкина.

В работе проведён анализ мотивов прозы русского неореализма (рубеж конца XIX - начала XX столетий). Акценты сделаны на мотивах голгофских, что бывает нечасто; они рассмотрены как существенная, но неизученная составляющая русской литературы, культуры означенного периода, характеризующегося стойким тяготением писателей, поэтов, художников к разным сферам мудрости и знания, к числу которых принадлежат библейские канонические и апокрифические тексты. Творческий поиск, художественные типологические переклички в русской прозе анализируются, прежде всего, со стороны мотивов, архетипов, предметного мира и его функций в тексте. Художественные детали мифопоэтического происхождения, будучи смысло- и сюжетообразующими, могут иметь аллегорическое, символическое значение, бытовые детали получать бытийные коннотации. Материал статьи интерпретируется в событийно-биографическом, историко-литературном аспектах; представлены результаты исследования. В центре внимания автора статьи находятся произведения М. Горького, М. Пришвина, Л. Н. Андреева, а из голгофских мотивов выделены мотивы подъёма-восхождения, приближения к смерти и преодоления её с возможным последующим возрождением. Детализация этих мотивов в произведениях литературы дополняет, корректирует сложившиеся научные представления о концепциях личности, человека и мира в неореализме. Поставленная проблема - изучение художественной типологии в неореализме - объясняет охват общей темой указанных творческих индивидуальностей. В работе решались задачи: дополнить представления о функциональной стороне мотивов, архетипов, детально-предметного мира в текстах словесного искусства, определить их биографические, историко-литературные, теоретико-литературные истоки, установить художественную типологию в творческом поиске разных авторов. Решение задач осуществлялось через изучение творческих связей, перекличек, параллелей. Приведены оригинальные находки и сделан ряд заключений. Особый интерес имеют сопоставления творческих индивидуальностей, анализ символики, поэтики. Наиболее значимыми результатами работы стали следующие. Получено новое знание о мотивах, архетипах, элементах предметного мира в структуре художественных текстов, установлена художественная типология между ними. Обновлена методика исследования и намечены перспективы. Использованные подходы к материалу обусловили новизну трактовок наследия писателей, интерпретаций произведений литературы; даны новые оценки известным произведениям, уточнены авторские позиции писателей. Сделаны наблюдения в области изучения эстетики и поэтики прозы. Работа адресована филологам, литературоведам, исследователям русской литературы, культуры XIX-XX веков.

В статье на примере стихотворного «памятника» в русской поэзии исследуется противоположный традиционному вектор развития поэтических форм, названный «мнемонической инверсией». Этот феномен характеризуется тем, что он возникает в русле новой парадигмы художественности, а именно - в эпоху «конца традиционалистской установки как таковой» (С. Аверинцев), в которой благодаря «памяти жанра» художественный ресурс прирастает в количественном и качественном измерениях за счет инновационного авторского подхода к использованию (перифраз, рекомбинирование и синтез структурных компонентов внутри художественного целого, стилистическая манипуляция) прежних поэтических форм. Однако в отличие от указанной (новаторской) возможности обращения с литературным наследством «мнемоническая инверсия» действует антитетично по отношению к основным интенциям канонического периода. Она не просто позволяет манипулировать классическими поэтическими формами, характеризуемыми мнемонической взаимосвязью прошлого с настоящим («память жанра»), а отрицает наследие традиции, даже саму идею следования нормативному жанровому мышлению, предписанному еще «рефлективным традиционализмом» (С. Аверинцев), выступает как способ и средство противостояния ей; следует вопреки основному конститутивному принципу жанростроения, стремится его разрушить, обратить жанровую память вспять. В результате чего «мнемоническая инверсия» становится маркером «пострефлективного антитрадиционализма» - художественно-методологической тенденции, обозначающей и высвечивающей в соответствии с понятийным наполнением антиномичную (диалектически противоположную) сторону литературного процесса и потому заключающую в себе свойства отчужденного восприятия традиции, вывернутой наоборот, при которой «память жанра» трансформируется в «память о жанре», тяготеющую к забвению. Присутствие «пострефлективного антитрадиционализма» особенно становится ощутимым с конца 20-х годов XIX века, оно совпадает по времени со сменой жанровой системы классицизма, катализатором которой, как известно, явились сентиментализм и романтизм.

В статье автор обращается к проблеме взаимоотношений и взаимодействия Л. Н. Толстого и А. В. Дружинина, уделяя основное внимание переписке писателя и критика. Дается целостная характеристика корреспонденции между Толстым и Дружининым, показывается значительное идейное влияние «бесценного триумвирата» и собственно Дружинина на позицию Толстого, формирование его идейных воззрений и литературных вкусов. На ряде примеров доказывается тот факт, что Толстой очень прислушивался к мнениям и советам Дружинина, Тургенев даже опасался того, что влияние Дружинина на Толстого может быть слишком сильным, подавляющим собственно толстовскую натуру. В работе отмечается и трезвое, критическое восприятие Толстым позиции Дружинина. Особенное внимание в статье уделяется истории публикации рассказа Толстого «Разжалованный» в журнале Дружинина «Библиотека для чтения», представлены позиции автора и редактора, который попытался за счет внесения в рассказ максимального объема правок умилостивить цензурный комитет. Оценивается идея выпуска нового литературного журнала, существовавшая в то время в среде сторонников чистого искусства, ее обсуждение Толстым и Дружининым в письмах. Значимой видится готовность Дружинина не только помогать Толстому с новым журналом, но и передать ему «Библиотеку для чтения». Критик активно советовал Толстому в письме различных сотрудников, которые могли бы заниматься художественными разделами или взяли на себя миссию по написанию научных разделов. Рассматривается отношение писателя и критика к возмущению и противлению, в статье показано влияние Дружинина на формирование в Толстом благодарного приятия жизни, стремления к созиданию, но не противоречию и разрушающей борьбе. Сформулированы основные причины постепенного охлаждения Толстого и Дружинина, их отдаления друг от друга, постепенного затухания переписки уже в начале 1860-х гг., во время кризиса в жизни Толстого и его решения оставить литературную деятельность.

Статья посвящена анализу мифологемы гигантской рыбы в произведениях В. Астафьева «Царь-рыба» и Фу Юэхуэя «Рыбий царь», анализируется комплекс мотивов преступления и наказания, покаяния и искупления, связанных с кощунственным посягательством героев на «великую рыбу», рассматривается онтологический статус Царь-рыбы, которая одновременно и феномен объективной реальности, и порождение человеческого сознания, и легендарно-мифологический образ. Образы Царь-рыбы и Рыбьего царя воплощают универсальный комплекс архетипических значений мифологемы рыбы, символические смыслы, возникающие в контексте различных литературных традиций: в аспекте проблем экологической этики русской и китайской деревенской прозы означая катастрофические последствия варварского, бездумного вмешательства человека в гармоничный природный мир, в контексте произведений, основанных на инвариантной сюжетной ситуации встреча/борьба человека/людей с гигантской рыбой дешифруемый как символ величественных божественных природных сил, противостоящих человеку. У Астафьева все символические лики Царь-рыбы возникают как калейдоскоп в сознании оказавшегося в смертельной схватке с ней героя и символика Царь-рыбы сопряжена с мотивами индивидуальной нравственной ответственности человека за нарушение этических законов, у Фу Юэхуэя представлены многочисленные нарративные перспективы восприятия Рыбьего царя, мистической сущности, пантеистически растворенной в мироздании. Глубоко сокрытый смысл жизни, который символизирует живущая в глубине гигантская рыба, открывается астафьевскому герою в его катарсисе покаяния и апелляции к греху, сокрытому в недрах индивидуальной памяти, но его навсегда утрачивают герои Фу Юэхуэя, которые обречены на телесную и духовную энтропию, поскольку вычеркивают легендарного Рыбьего царя как незыблемую основу бытия из своей коллективной памяти и для которых остается лишь гигантский скелет рыбы как символ этого потерянного божественного смысла.

Статья посвящена рецепции И. А. Бродским одного из ключевых для христианства сюжетов - сюжета распятия Иисуса Христа. В ней впервые систематизированы и комплексно проанализированы произведения Бродского 1960-1970-х гг., которые включают аллюзии на соответствующее евангельское повествование: «Исаак и Авраам» (1963), «Речь о пролитом молоке» (1967), «Натюрморт» (1971), «Сретенье» (1972), «Развивая Платона» (1976). Рассмотренные в статье произведения Бродского в основном написаны еще до его вынужденной эмиграции, состоявшейся в 1972 году. Пропаганда атеизма, свойственная советскому обществу, не заставила поэта отвернуться от религиозных тем, но, наоборот, даже стимулировала его вновь и вновь обращаться к христианским мотивам и образам. В статье выявлены основные формы актуализации претекста, а также комплекс устойчивых мотивов (мотив страдания, мотив одиночества, мотив света), характеризующих образ распятия в творчестве Бродского. Предложена новая интерпретация рассмотренных текстов на основе проанализированных аллюзий. Уподобление Христа и лирического героя - это уподобление двух страдающих личностей, не принимаемых социумом (в «Речи о пролитом молоке» и «Развивая Платона») или сталкивающихся лицом к лицу со смертью («Натюрморт»). Характерно в этой связи, что евангельские аллюзии обычно актуализируются Бродским в тех фрагментах текстов, которые претендуют на роль эмоциональных кульминаций. Отсутствие однозначности в трактовке образа распятого Христа, наиболее отчетливо проявившееся в написанных фактически друг за другом «Натюрморте» и «Сретеньи», демонстрирует непрерывный религиозный поиск Бродского, поиск Бога как в пределах земной реальности, так и за ее границами. Этот поиск придает лирике поэта особенную метафизическую остроту, выводя ее за пределы ограниченной с точки зрения религиозности советской действительности.

Исследуя образ самовосприятия в лирике дальневосточной эмиграции, авторы обращаются к этническому компоненту понятия «эмигрант» как концептуально значимому для русской лингвокультуры и определяющему социально-политические смыслы. Дальневосточное порубежье - пространство скрещения исторических и политических судеб России и Китая, русских и китайских этнокультурных и этнорелигиозных традиций, сложнейших этносоциальных процессов и т. д. - основа специфики самовосприятия дальневосточных беженцев. Китай стал лишь временным полустанком на дороге русского рассеяния и пути самопознания русских эмигрантов. На материале стихотворений Н. Алла и М. Спургота авторы исследуют концептуальные основания и типологические черты самовосприятия старших и младших лириков-эмигрантов. Характерно, что к теме самовосприятия из старших поэтов обращалась лишь половина - воспоминания о пережитых страданиях, потерях и разочарованиях не стимулировали стремления к саморефлексии. Образ «русского беженца», «бродяги», «калики перехожего», изгнанного родной матерью-Родиной, доминирует в самовосприятии старших лириков. Этот образ амбивалентен - наделен чертами «живого мертвеца», оборотня, «призрака», «тени». Он весь - в прошлом, окружающие реалии Маньчжурии для него - лишь повод для мнемонической аберрации. В лирике младшего поколения тема самовосприятия становится еще менее востребованной - молодежь ищет возможности обрести социальную стабильность и будущее в стремительно меняющейся реальности, идеалы «отцов» для нее - лишь миф. На смену «беженцу» и «изгою» приходит образ «русского художника», «не лишенного иностранных черт». Его временной континуум лишен памяти о прошлом Родины, одновременно и мыслей о будущем. Несмотря на «сиротство» и «тоску», этот художник обретает «ласковую мачеху» - Китай. Бипатриотизм сознания не мешает его готовности нести дальше по свету русскую культуру, русский язык, русскую литературу.

В статье исследуются способы символизации женских образов, созданных М. М. Пришвиным в «Первом звене» романа «Кащеева цепь». Согласно нашей гипотезе, женские образы, характерные для первой части романа (матери Курымушки Алпатова Марии Ивановны и гостивших в их доме девушек Дунечки, Маши, Кати, Нади), возникают в процессе художественного синтеза реалистической, мифической и символической образности. Реалистическое изображение близких автору и герою женщин (бытовой и социальный контекст, усадебное мировосприятие, практический жизненный опыт, психологические мотивации, поведение, речь, интонации) представлены сквозь призму формирующегося сознания героя-ребенка. В его непосредственном восприятии и переживании женские персонажи и предметы, не утрачивая своей фактичности, превращаются в мифические образы с присущей им экзальтированной условностью. В свою очередь, мифические образы женщин соединяются с софийной мифопоэтической символикой «Вечной Женственности», эстетическая концепция которой была почерпнута в религиозно-философских исканиях Вл. Соловьева и творчестве поэтов-символистов. В соответствии с условием символизации, женские образы «Первого звена» объединяются в сказочно-символический образ «одной», «настоящей и единственной» Марьи Моревны, которая становится неизменной спутницей романных «превращений» главного героя из Курымушки Алпатова в маститого писателя Пришвина. Задачу объединения реалистических женских образов в единый символический образ Марьи Моревны выполняет автор-повествователь, который вбирает в себя все романные «лики» писателя и является смыслопорождающим центром повествования. Возведение Марьи Моревны в символический статус является для автора-повествователя не просто данью мифопоэтической традиции символистов, но и фундаментальным условием формирования его мировоззренческих и идейно-творческих установок.

Статья посвящена проблеме рецепции творчества С. Есенина в Китае. Автор рассматривает историю появления произведений Есенина и сведений о самом русском поэте в Китае, обобщает опыт переводов и исследований Есенина в Китае, проводит систематизацию общих характеристик различных этапов китайского есениноведения, излагает и комментирует основные исследовательские точки зрения; уделяет внимание изучению в Китае различных жанров поэзии С. А. Есенина, а также обновляет обзор переводов и исследований творчества поэта в Китае до 2024 года, что помогает составить представление о данной теме в Китае на сегодняшний день. Сопоставляя китайское есениноведение разных периодов, автор приходит к выводу, что если исследователи прошлого века были сосредоточены на конкретных темах и традиционных исследовательских парадигмах; то в последние годы исследователи жизненного и творческого пути С. А. Есенина в Китае постепенно демонстрируют диверсификацию исследовательских точек зрения и междисциплинарность. В статье дается обзор результатов исследования творчества Есенина китайскими литературоведами в различных теоретических парадигмах: исследование поэм Есенина с точки зрения нарратологии, сравнительный анализ произведений С. А. Есенина и таких китайских поэтов, как Цзан Кэцзя, Ай Цин, Дай Ваньшу, Пэн Яньцзяо, исследования поэзии С. А. Есенина с точки зрения лексикологии и прагматики: анализ лексико-семантических парадигм и их функций, анализ русских культурных коннотаций поэтических слов Есенина, выстраивание их прагматических контекстов, а также языковой и культурной картины мира, представленной в творчестве поэта, исследования с точки зрения лингвокультурологии и анализ концептосферы на разных уровнях, рассмотрение экологической концепции и экопоэтических особенностей поэзии Есенина и др.

В статье анализируются формы манипуляции в комплексных коммуникативных ситуациях с полиадресованностью, то есть отдельные выражения всегда обращены к разным адресатам и аудиториям. Показан феномен направленности коммуникативного действия на третьих лиц в инсценированной коммуникации и участие манипулируемого в манипуляции в интернет-коммуникации. Поскольку комплексные коммуникативные ситуации полиадресованы, они характеризуются наличием более двух участников, которые играют такие разные роли, как непосредственные собеседники, модераторы, наблюдатели коммуникации и т. п. Известные примеры полиадресованной коммуникации находятся в рекламе и популярном формате ток-шоу. В ток-шоу выступающие обращаются непосредственно к своим партнерам по диалогу, но их высказывания воспринимаются непосредственно зрителями в зале и телезрителями, что может вызвать манипулирующий эффект, поскольку зрители-наблюдатели не узнают, что именно они первые адресаты. Подобное можно наблюдать в рекламных роликах, в которых люди вроде бы объясняют преимущества определенного товара другим участникам инсценировки, но, как известно, на самом деле коммуникация направлена на зрителей. Во втором типе комплексной коммуникации адресаты сами принимают участие в масштабной манипуляции. Так, например, при комментариях в интернете участники дискутируют между собой, но чат читают и другие пользователи. Это можно использовать для создания и усиления, так называемых информационных пузырей, которые пользователи интернета распространяют посредством дезинформации, теории заговора, через государственную и негосударственную пропаганду и т. п. С точки зрения теории манипуляции возникают вопросы, например, какие эффекты может иметь наблюдение за коммуникацией (пассивное участие), в какой степени сам реципиент является частью манипуляции и какую ответственность несет получатель и участник коммуникации в коммуникативном событии.

В статье исследуются текстуальные параллели между двумя произведениями М. А. Булгакова - романом «Мастер и Маргарита» и пьесой «Батум» (к моменту начала работы над пьесой о Сталине писатель уже практически завершил работу над «закатным» романом). Доказывается, что ряд эпизодов романа отразился в пьесе, в том числе эпизод с телеграммами Лиходеева из Ялты и эпизод с «якобы деньгами» на сеансе черной магии в Театре Варьете. Также рассматривается роль газет в «Мастере и Маргарите» и «Батуме» и доказывается, что стихи Ивана Бездомного в первомайской «Литературной газете», которые сам Иван впоследствии называет «чудовищными», имеют своим прообразом «Злые эпиграммы» основного прототипа Бездомного - поэта А. И. Безыменского, опубликованные в специальном выпуске ленинградской «Литературной газеты» от 2 мая 1929 г. В статье доказывается, что текстуальные параллели между «Мастером и Маргаритой» и «Батумом» не носят системного характера, и нет какого-либо устойчивого соответствия между такими персонажами романа как Иешуа Га-Ноцри, Воланд и Иосиф Каифа и Сталиным и другими персонажами пьесы. Главной причиной запрета «Батума» стало отсутствие у главного героя пьесы инфернальных черт, чего в действительности не было, а наличие в пьесе в качестве единственного женского персонажа Наташи, с прототипом которой, Н. И. Киртадзе (Киртава)-Сихарулидзе, у Сталина произошел драматический разрыв, о чем Булгаков никак не мог знать в период работы над «Батумом». Сделан также вывод об относительно низком художественном уровне «Батума», что было вызвано жесткими цензурными ограничениями на изображение главного героя пьесы - Сталина.