Научный архив: статьи

Работа посвящена анализу раннего стихотворения Башлачева «Разлюли-малина» в проекции на мотивно-образную систему зрелой лирики. В статье доказано, что шуточное студенческое стихотворение содержит важнейший для поздней поэзии Башлачева экзистенциальный сюжет, явленный в ключевых текстах поэта («Похороны шута», «Мельница», «Егоркина былина», «Ванюша» и проч.). В статье определен подкорпус текстов, где реализована данная сюжетная модель, вычленены ее мотивные компоненты, проанализированы принципы их распределения по текстам, выделено смысловое ядро сюжета и его «периферия». Показано, что в анализируемом подкорпусе текстов элементы сюжетного единства тяготеют к семантическому «склеиванию»: они повторяются как «мотивно-образные» кластеры, в рамках которых единичные мотивы связываются. Этот факт позволил выдвинуть предположение о том, что песни подкорпуса имеют свой структурный прототип в стихотворении «Разлюли-малина». Было доказано, что Башлачев, сохраняя структурную основу сюжета, в разных текстах дает ему различные аксиологические интерпретации, спектр которых варьируется от шуточно-пародийных (как в тексте «Разлюли-малина») до трагических (как в балладах «Егоркина былина» и «Ванюша»). Этот факт дал возможность по-новому взглянуть на специфику эволюции лирики Башлачева, которая предполагает постоянство сюжетики при динамическом изменении авторской оценки. Таким образом, в выделенном множестве текстов фиксируется не эволюция сюжета, но эволюция авторского отношения к тому, что изображает сюжет. Семантическое ядро анализируемого сюжетного единства позволило идентифицировать анализируемый сюжет как лиминальный. Было показано, что семантический комплекс лиминальности реализуется во всех текстах подкорпуса, затрагивая как пространственный, так и субъектный уровни.

Научная новизна и актуальность настоящего исследования обусловлены тем, что в нем рассматриваются исторические закономерности бытования двух протосюжетов о Владе III Басарабе Дракуле, доказывается их генетическое мотивное родство и определяется специфика осмысления традиций дракульской протосюжетики в романе современной американской писательницы Керри Манискалко «Охота на князя Дракулу» (2017). Анализ полижанрового романа К. Манискалко «Охота на князя Дракулу» показал, что в нем синтезируются два дракульских протосюжета, структурно-содержательные и мотивные доминанты которых художественно переосмысляются: интермедиально в случае с текстом М. Бехайма и конверсивно в случае с книгой Б. Стокера. Исследование актуального контекста художественной содержательности романа К. Манискалко позволило сделать вывод о том, что в нем дается эмансипационная женская рефлексия образа валашского господаря.

В статье предпринимается попытка сравнительного анализа образа главного героя повести А. И. Куприна «Гранатовый браслет» и евангельского сеятеля, которым, с богословской точки зрения, является Сам Господь Иисус Христос, а с точки зрения Христа, «сеющий доброе семя есть Сын Человеческий» (Мф. 13:37). В структуру произведения органично вписались и другие конструктивно значимые для притчи образы - семя, почва и плод. Их художественная рецепция соответствует традиционному в экзегетике аллегорическому истолкованию. Образ Желткова как проекция на евангельского Сеятеля совпадает во многом с православным иконографическим каноном Иисуса Христа. Семантика цвета, света, географии и геометрии пространства в повести та же, что и в иконописи. Об этом свидетельствуют результаты сопоставления литературного произведения с иконами «Спас в силах», «Нетварный свет», «Неопалимая Купина» и «Не рыдай Мене Мати». Они подтверждают мысль о том, что писатель «конструировал» образ главного героя как человек, который, «пишет икону, прозревая истинный Образ Божий», а его история «вечной исключительной любви», которая «повторяется один раз в тысячу лет», - это и есть «икона», которая, если иметь в виду читательскую рецепцию, «создает человека, напоминая ему об образе Божьем, в нем сокрытом». Следовательно, можно говорить о притчевом, дидактико-аллегорическом, характере содержания «Гранатового браслета», который был задуман автором не столько как гимн любви, пусть даже христианской, сколько как история духовного преображения человека, его «обожения», то есть обретения им Бога и уподобления Христу как самому высокому идеалу.

Статья посвящена актуальной для современного литературоведения теме саморефлексии в художественном творчестве. Автор концентрирует свое внимание на саморефлексии творческого процесса и «конечного продукта» творчества. Материалом для исследования выступают лирические тексты русского рок-поэта Егора Летова. Специфика собственного творчества не является одной из центральных тем для этого автора, однако в виде маленьких фрагментов-вкраплений присутствует во многих его произведениях. Автор статьи приходит к выводу о том, что часто Летов, используя эпитеты, дает характеристики собственным текстам и словам, таким образом делая акцент на неподатливости языка, что проявляется в невозможности выразить высокие истины языка в человеческой поэтической речи. Ряд эпитетов, указывающих на незначительность и несовершенство собственных слов и песен, Летов заимствует из древнерусской житийной традиции самоуничижения автора. На основе этого можно говорить и о том, что лирический субъект постепенно учится слышать в мире Большое слово - Слово Бога, обладающее более совершенными характеристиками, нежели слово человеческое. При этом человек-творец получает привилегию по сравнению с другими людьми, обладая хоть каким-то даром высказать свои мысли и чувства, передать людям смыслы Больших слов. Фиксируя внимание на подчас прозаических обстоятельствах зарождения произведения, Летов указывает на неразрывную связь между личностью автора и процессом творчества, который эту личность формирует и без которого она не может не просто существовать, но и в полном смысле слова бытийствовать.

В статье рассматривается рецепция Флобера (его произведений и эпистолярного наследия) супругами Буниными - Верой Николаевной Муромцевой-Буниной и Иваном Алексеевичем Буниным. Вера Николаевна и Иван Алексеевич читают письма Флобера летом и осенью 1941 г., параллельно узнавая о начале войны Германии и СССР и слушая сводки с фронта по радио. Военные события в дневнике почти не упомянуты, и контекст боевых действий в источнике отсутствует - разве что на уровне описания «общего потрясения». Хронология одновременного прочтения писем Флобера (июнь 1941 г.) реконструирована с опорой на параллельное сопоставление дневников И. А. Бунина (публикация в серии «Литературное наследство») и В. Н. Муромцевой-Буниной (Русский архив в Лидсе). Флобер получает положительную оценку обоих супругов. Восстановлена предыстория рецепции Флобера в 1941 г. Восхищение стилем Флобера и высокая оценка его творчества и Верой Николаевной, и Иваном Алексеевичем - «литературный факт», который обоснован с опорой на мемуары В. Н. Муромцевой-Буниной, интервью И. А. Бунина. В. Н. Муромцева-Бунина переводила Флобера в 1910-е гг., в то время как И. А. Бунин считал Флобера одним из образцов для подражания как в плане стиля, так и в плане разработки художественного образа. Творчество Флобера обсуждалось в семейном кругу Буниных, о пристрастном отношении к Флоберу Бунин заявлял корреспондентам, бравшим у него интервью после получения Нобелевской премии в 1933 г. В 1941 г. супруги обращаются к письмам Флобера, и этот рецептивный опыт обладает несколькими функциями. Среди доминантных функций - эскапистская, ностальгическая, диалогическая, рекреационная, творческая функции чтения писем Флобера. Несмотря на общность выделенных функций чтения текстов Флобера, также очевидна разница рецептивных откликов. В то время как Иван Алексеевич видит во Флобере в первую очередь желанное отражение себя (художник, творящий для вечности; художник, страдающий поневоле в казарме дома и лазарете), Вера Николаевна воспринимает Флобера именно как собеседника и друга, человека, прожившего схожий, понятный, вызывающий эмоции, но глубоко не идентичный на разных уровнях опыт - религиозный и творческий.

В статье рассматриваются ранее неизвестные дневниковые записи В. Н. Муромцевой-Буниной, хранящиеся в Русском архиве в Лидсе (Великобритания) и охватывающие период жизни Буниных во время Второй мировой войны на юге Франции, в Грассе. Анализируются особенности реализации литературной тематики дневниковых записей В. Н. Муромцевой-Буниной 1939-1945 гг., которые дают представление о ее круге чтения и на сегодняшний день остаются неизученными в рамках ее творческого наследия. Окололитературные записи объединяются в несколько групп: записи о ее читательских впечатлениях (чтение религиозной литературы и произведений зарубежных писателей на немецком, английском и французском языках, в частности, Мэриэл Бьюкенен, Андре Жида, Франсуа Мориака, Джона Локка), записи о собственно писательской деятельности, о переписывании на машинке произведений И. А. Бунина и других авторов, а также о занятиях переводами. Анализ позволяет заключить, что в 1939-1945 гг. Вера Николаевна предстает в роли не только жены и спутницы жизни И. А. Бунина, но и помощницы в его творческой деятельности, участвовавшей в организации литературных встреч и переписывавшей тексты его произведений, а также других эмигрантских авторов. В 1939-1945 гг. Вера Николаевна писала части автобиографического цикла очерков «Беседы с памятью», читала религиозные тексты, литературные произведения в оригинале, записывая отзывы на них. Все это дает возможность говорить о Вере Николаевне Муромцевой-Буниной как о незаурядной личности, внесшей свой вклад в культуру русского Зарубежья.

Обращение к поставленной проблеме обусловлено важностью понимания роли дома в обществе. Во второй половине XIX в., когда происходили изменения традиционных представлений о доме и семье, разрушались старые устои, в сознании русских революционеров идея дома вызывала противоречия. Сюжетную основу рассказа составляет эпизод из жизни революционерки Морозовой, описанный молодым жандармом, сопровождавшим политзаключенную к месту ее поселения. Ключевое внимание уделяется изображению личности главной героини-«политички» и ее конвоира, взаимодействие которых приводит к характерной для России парадоксальной ситуации. Устанавливается, что художественный конфликт произведения имеет в своем основании прежде всего не противоборство человека и системы, а противоположность аксиологических позиций главных героев. Анализируется художественная реализация истинного и ложного дома в восприятии главной героини. Определяется, что особое место в художественной структуре рассказа занимает топос дома, представленный в различных версиях, актуализирующих важнейшие философские, духовно-нравственные смыслы. Короленко показывает, как в сознании молодых людей конца XIX в. Дом во всех семантических значениях лишается своего главного места как общечеловеческая ценность. В финале образ утраченного родового гнезда Морозовых коррелирует с картиной разрушающегося под воздействием социального бесправия и радикальных идей патриархального мира России, которая для всех в равной степени остается одним общим Домом.

Статья посвящена вопросам взаимодействия категорий герой и сюжет в условиях развившейся в творчестве Достоевского «полифонической» (М. М. Бахтин) формы. В поэтике Достоевского мы видим отказ от характера как стержневой основы эстетического отражения человека и сюжетостроения, то есть от четкой связанности определенного кругозора с определенным героем. Эмоции и страсти по-прежнему охватывают персонажей Достоевского, но никогда не конституируют их. Поскольку писателя интересует жизнь персонажа, то Достоевский не фреймирует свои фигуры неподвижной, неизменной маской, то есть характером, последний остается номинацией, подвергающейся испытанию и зачастую слому. Равным образом в произведениях Достоевского не определяет сущность персонажа и литературная традиция, поскольку в сюжетах данного писателя традиционные фабулы часто оказываются под вопросом или переписанными. Отсутствием отчетливых характеров и бесконечными играми с фабулой, как подчеркивал С. С. Аверинцев, отличается от европейской литературы ближневосточная словесность. Достоевский был внимательным читателем Библии и по-видимому, заимствовал ключевые элементы ее поэтики и характерологии, так что герои Достоевского созвучны библейским. Общность, впрочем, отнюдь не выливается в прецедентность библейских фабул по отношению к сюжетам Достоевского. Эстетическое пространство Достоевского оказывается непреодолимо вариативным, где схожесть с библейскими и светскими фигурами намекает на прецедент, оставляя последний в качестве возможности. Такое видение героев Достоевским органично находит воплощение в полифонической поэтике.

Ранняя повесть Ф. М. Достоевского «Двойник» не раз становилась предметом ожесточенных споров о смысле как отдельных художественных приемов, так и всей сюжетной линии в целом. Причем наиболее проблематичным для интерпретации представляется непосредственно феномен двойничества главного героя повести, г-на Голядкина. В настоящее время преобладают две точки зрения, объясняющие двойничество героя. Согласно первой точке зрения, двойничество г-на Голядкина оказывается поэтическим приемом, служащим для усиления остросоциальной мотивировки повести. В другой расхожей трактовке двойничество героя понимается лишь как симптом его шизофрении, а сам Достоевский в таком случае оказывается художником психопатологий. При этом, обе точки зрения совершенно игнорируют саму идею повести, которая, без всяких сомнений, имеет глубоко философские основания. В этой связи данная статья представляет собой попытку выявить и определить откровенно игнорируемую идею повести, благодаря которой только и становится понятен подлинно философский смысл двойничества г-на Голядкина. Для этого в исследовании проводится подробный текстологический анализ наиболее значимых для уяснения подлинного смысла двойничества героя моментов повести, которым, как правило, не уделяется должного внимания. Разбор этих моментов позволяет автору составить наиболее правдоподобное объяснение той двоякой роли, которую играет двойник г-на Голядкина, а также определить подлинный экзистенциальный смысл самой ситуации двойничества, в которой оказался герой повести.

Цель нашей работы рассмотреть вопрос о возможности верного следования судьбе героем «Песни о вещем Олеге» А. С. Пушкина. Новизна исследования состоит в том, что в нем осуществляется переход от определения «вины» князя к пониманию заложенного в тексте «намека» о том, каким можно было бы представить правильный путь героя, «захваченного судьбой» в понимании В. Н. Топорова. Рассматривается широкий спектр сложившихся на сегодняшний день объяснений причин гибели героя «Песни». Проводятся параллели между стихотворением А. С. Пушкина и трагедией «Царь Эдип» Софокла, отмечается сходство диалогов вещего Олега с волхвом и Эдипа с прорицателем Тиресием. Также в статье развивается мысль о реализации в «Песни» «трагедии познания». Ложное толкование Олегом слов волхва связывается с «уединенным сознанием» героя. Рассматривается общее отношение А. С. Пушкина к вопросу о роке и предопределении: в понимании поэта, следование судьбе может быть сопряжено с нравственной победой над ней и сохранением внутренней свободы. Автор статьи приходит к выводу о том, что вещий Олег отказывается от героического пути. Он предает друга, желая уйти от смерти, называет хазар неразумными, но при этом теряет разум сам, когда обвиняет волхва и демонстрирует обманчивую очевидность несбывшегося пророчества. В качестве альтернативы гордому и потому ложному пути князя рассматривается положительный образ преодоления рока носителями «конвергентного сознания» главными героями в былине «Три поездки Ильи Муромца» и в романе «Капитанская дочка» А. С. Пушкина.

Статья посвящена анализу помет М. М. Бахтина в книге «Поэтика сюжета и жанра» О. М. Фрейденберг. Авторы исследуют экземпляр книги, находящийся в Научной библиотеке им. М. М. Бахтина Мордовского государственного университета. По имеющемуся формуляру было установлено, что именно этот экземпляр книги ученый читал осенью 1936 г., сразу по приезде в Саранск, и именно в ходе работы с ним Бахтин составил конспекты, сохранившиеся в его архиве. Цель нашей статьи -исследование всей совокупности бахтинских маргиналий на страницах «Поэтики сюжета и жанра» в контексте актуальной для Бахтина проблематики 1930-х - 1960-х гг., и выявление наиболее показательных примеров. Авторы подчеркивают, что изучение бахтинских маргиналий в последние годы вызывает заметный исследовательский интерес и приобретает особую значимость, поскольку позволяет не только зафиксировать круг реальных источников идей и трудов Бахтина, но и отчасти реконструировать процесс работы ученого над теми или иными изданиями, визуализировать и представить степень внимания и характер осмысления конкретного фрагмента, то есть заглянуть в лабораторию мыслителя. В первой части статьи авторы сосредоточились на анализе помет Бахтина в двух первых разделах книги («Проблема работы и ее литература», «Долитературный период сюжета и жанра»). В круг внимания Бахтина попадают конкретные сюжеты, цитаты из научной литературы, примеры из греческих и римских фольклорных и литературных источников. Однако наибольший интерес ученого (что подтверждается количеством отчеркиваний) вызывают фрагменты книги Фрейденберг, непосредственно перекликающиеся с проблематикой бахтинских работ этого времени - возникновение и развитие словесных жанров, взаимоотношения героя и его слова, в том числе - направленного на себя самого, проблемы смеха и связанная с ним трансформация фольклорной комики в античном романе.

В статье рассматривается сочинение «Мани-камбум» - один из текстов, посвященных культу бодхисаттвы Авалокитешвары, который в буддизме махаяны олицетворяет собой безграничное сострадание. Образ Авалоки-тешвары оказал огромное воздействие на духовную жизнь и культуру ряда стран Востока. В Китае он известен как Гуань-инь, в Японии - как Каннон, тибетцы зовут его Ченрези (от тиб. spyan ras gzigs), в текстах на монгольских языках он именуется как Арьябала и Хоншим бодисад. Этот образ особо почитается российскими народами, традиционно исповедующими буддизм (калмыками, бурятами и тувинцами). «Мани-камбум» состоит из трех частей, первая из которых включает тридцать шесть рассказов, содержащих жизнеописания и легендарные повествования о деяниях Авалоки-тешвары, принимающего различные образы и проявления. Цель статьи -на материале ойратского перевода этого тибетского памятника рассмотреть особенности изложения основных положений буддийского учения, адресованные обитателям Страны снегов (т. е. Тибета); помимо этого, проследить истоки легенды о происхождении тибетцев. Необходимость обращения в веру прародителей тибетцев побудила бодхисаттву Авалокитешвару чудесным образом сотворить юношу с прекрасной внешностью, который познакомил обитателей Тибета с основными положениями буддийского учения, касающимися нравственного поведения (воздержание от Десяти грехов, совершение Десяти добродетелей, учение о шести парамитах). Эти примеры представляют собой не только теорию, но и практическое руководство относительно того, какой образ жизни следует вести.